Есть люди, сам факт существования которых вселяет в нас уверенность, служит источником силы и какой-то моральной, что ли, застрахованности: раз эти люди есть, значит, всё будет хорошо.
Таким был Адриан Митрофанович Топоров (1891—1984), человек удивительной судьбы. Он прожил долгую яркую жизнь. Известен А. М. Топоров в основном как автор книги «Крестьяне о писателях», единственной в своем роде, о которой Максим Горький писал: «...это подлинный «глас народа...» В ней собраны отзывы коммунаров «Майского утра» о прочитанных рассказах, романах и пьесах. Литературная слава Топорова отодвинула в тень то, что ей предшествовало: его деятельность как просветителя крестьян и учителя их детей.
А ведь спустя десятилетия мы можем с уверенностью сказать: в лице А. М. Топорова мы имели по существу первого советского просветителя, причем такого масштаба, превзойти который не удалось никому. Ленинская идея приобщения народа к мировой культуре была воплощена Топоровым на небольшом пространстве, но столь блистательно и глубоко, что до сих пор поражаешься тому, чего может достигнуть один человек!
В 1920 году Адриан Топоров вместе с группой крестьян организовал на Алтае коммуну «Майское утро», двенадцать лет учил детей и просвещал взрослых, прочитав им сотни книг: от «Орлеанской девы» Шиллера до Зощенко, от Гомера до Пастернака, от Толстого и Достоевского до пьес-агиток и фельетонов «Смехача».
В 1928 году в коммуне побывал журналист из «Известий» А. Аграновский. В избушке ночного сторожа, куда он сперва попал, помогала ему стянуть тулуп девочка 14 лет, в руке ее была книжка. «Что вы читаете?» — спросил журналист. «Генриха Гейне... Ах, простите! Генрика Ибсена...» Пораженный обмолвкой, тем фактом, что в далеком алтайском хуторе крестьянская девочка знает таких великих писателей, Аграновский написал первый очерк о коммуне и Топорове. Он заканчивался словами: «Запомним имя учителя».
Откуда он, этот человек? Где сформировался, какие побуждения им двигали?
Родители А. М. Топорова — крестьяне. Отец научился читать и писать, мать же, по свидетельству самого Топорова, не знала ни единой буквы. Адриан окончил церковноприходскую школу, выдержал экзамен при Старооскольском духовном училище на звание учителя начальной школы—вот и всё его формальное образование.
Тут надо вспомнить и о встрече, круто повернувшей жизнь молодого учителя. В 1911 году из Сибири вернулся в родное село Лещинки, Курской губернии, где в ту пору учительствовал Адриан, политический ссыльный, народоволец Леонид Петрович Ешин. Состоялось знакомство. Ешин был человеком энциклопедической эрудиции, многогранного дарования, прекрасным оратором. Как-то он сказал: «Я возвращаюсь в Сибирь.— И спросил:
—Хочешь со мной?»
Адриан воскликнул: «Поеду!»
Потом Адриан Топоров долго жил в Барнауле в квартире Ешина, беседовал с гостями друга. Адвокаты, литераторы, педагоги, музыканты, и почти все — политические ссыльные. Годы той жизни А. Топоров назовет впоследствии «университетом на дому». Экзаменуемый Ульяной Павловной Яковлевой, ссыльной революционеркой, Адриан, например, всерьез изучал индуктивный метод Бэкона. Барнаульский кружок, где в фокусе сошлось многое: политические взгляды русских марксистов, поэзия Блока, идеи Льва Толстого, опыт народничества, анализ поражения сперва народовольцев, а потом первой русской революции,— вот что составляло университет Адриана Топорова и было обществом, сформировавшим его.
А позже революция, гражданская война, первое десятилетие Советской власти — всё слилось и стало как бы продолжением барнаульского кружка.
Огромная жажда служить людям и привела Адриана в алтайское село Верх-Жилинское, где он вместе с крестьянами принялся за организацию коммуны.
И еще один поворот судьбы. В 1919 году Топоров оказался в числе пяти учителей, отобранных на Алтае для Московского института красной профессуры. «Поезжай,— сказал ему латыш Папарде, заведующий отделом народного образования,— красным профессором будешь!»
Нет, не поехал. Решил, как тогда говорили, «отдать народу долг».
Небольшой заработок получал он в месяц в коммуне. Еще выделили Адриану смирного мерина. Ходил, как и все крестьяне, в домотканой холстине, из личного имущества были у него скрипка, этажерка с книгами и три портрета: Пушкина, Добролюбова и Белинского.
Представьте алтайскую тайгу и первые избы коммунаров на вырубленной поляне, деревянную школу. На понуром мерине подъезжает Адриан — в очках, с копной черных волос. Самый шустрый из ребятишек бьет по шабале, отвалке от плуга, и это означает, что пора на занятия. Вечером вновь звякает шабала, и теперь крестьяне, их пока всего 20 семей, собираются в школу — потолковать, послушать Адриана Митрофановича.
Кроме того, что учил детей и просвещал взрослых, он еще организовал самодеятельный театр. Крестьяне ставили «На дне» Горького и «Дядю Ваню» Чехова, в репертуаре были Гоголь, Тургенев, Островский, Мольер и, наконец, «Любовь Яровая» Тренева, правда, только первый акт, который можно было одолеть с бедной бутафорией.
Топоров создал в коммуне струнный оркестр и хор. Балалайки, скрипки, виолончель — трудно понять, как можно было всё это добыть. Топоров собрал и привез расхищенную при пожаре церкви библиотеку. Сам он неплохо рисовал и лепил, жена его учила детей и взрослых вышиванию. Весь день Топоров был с людьми. Раскроет окно, увидит — мальчишка без дела шатается, подзовет: «Бери скрипку, иди в лес, учи дуэт, потом поиграем вместе».
Но, конечно, главное — чтение. То, что захватило на много лет и самого Топорова, и крестьян. Даже в престольный праздник читали. В церкви оказался недобор, и разгневанный поп предал Топорова анафеме, а толпа верующих решила оштрафовать Адриана «в пользу храма божьего» на 50 рублей.
Как он толковал крестьянам книгу, героя, отдельную сцену, образ, конфликт? Как увязывал с жизнью коммуны?
Крестьянин Е. Блинов при обсуждении «Штиля» Билль-Бело-церковского вдруг сказал: «Ежели бы у нас было побольше «сумасшедших» братишек, а разных дельцов поменьше, то мы скорее пришли бы к социализму». Я думаю, это не случайная реплика, а искусный поворот разговора, который Адриан Топоров заранее обдумал. А столяр Шитиков, разбирая Пушкина, в частности художественные достоинства «Обвала», заметил, что «тут в ушах и глазах — обвал», а потом всё же поставил точку, как отрубил: «Какой бы обвал на ручей ни обвалился, он его проточит!» И опять — контуры темы. Ибо Е. Блинов, коммунарский корифей (Топоров записал о нем: «Собирается изучить сочинения Дарвина»), тут же добавил: «Какая бы громадная лапа ни лежала на народе, а народ ее когда-нибудь низвергнет». И так — что бы ни читали...
Эти топоровские читки не были времяпрепровождением. Люди, прекрасно знавшие жизнь, обладавшие практическим опытом и тем, что называют «здравым смыслом», бывшие сибирские партизаны, видавшие виды, оказывается, жаждали, чтобы литература научила их жить лучше. Послушать советский роман «Два мира» Зазубрина приходили даже 80—95-летние старики и старухи. «Я видел сверкание их слезящихся, потухающих глаз,— вспоминал Адриан Митрофанович,— я слышал изумленное шамканье их губ: «О господи!»
В этих ежедневных встречах люди учились новой, коллективной форме жизни: без оглядки размышлять вслух, высказывать собственное мнение, выслушивать и ценить чужое, то есть, по сути, овладевали новым стилем жизни.
Одна крестьянка выразилась так: «Берешь пушкинского типа и начинаешь с ним шнырять по своим знакомым, нет ли где такого». Другая сказала: «На душе вертит от чтения. В голове все время один смысл к другому ладишь».
Однажды сидели мы в квартире Топорова в городе Николаеве. Ничего в ней лишнего: кровать, заправленная простым серым одеялом, письменный стол с вечным спутником этого человека — пишущей машинкой, этажерка с книгами и папками, в которых хранились рукописи. Два венских стула завершали убранство аскетического жилища. Да еще портрет Германа Титова на стене — с автографом поперек. История этого портрета, подаренного космонавтом Адриану Митрофановичу, необычна, как необычно и знакомство этих людей. В «Майском утре» Топоров жил бок о бок со многими близкими Германа Степановича, он просвещал среди других и деда космонавта, а отца его, Степана Титова, в ту пору мальчишку, учил у себя в школе, да, видно, так учил, что на всю жизнь заложил в него пристрастие к высокой профессии учителя: мальчик вырос и сам стал педагогом, удостоился звания народного учителя. Потом в семье Титовых как бы постоянно жил образ сельского учителя 20-х годов. Герман рос с именем Топорова на устах, под влиянием его могучего авторитета, хотя никогда не видел Адриана Митрофановича. Но ощущение, что тот присутствовал в его жизни, позволило Герману Титову, спустя годы, назвать Топорова своим «духовным дедом». И когда в Москве, в редакции газеты «Известия», состоялась их встреча, им было о чем поговорить как близким друг другу людям. Тогда-то космонавт и подарил Адриану Митрофановичу свой портрет.
Я попросил Адриана Митрофановича рассказать о крестьянах, так ярко представленных в его книге.
— Сударь мой! — обращаясь ко мне, Топоров начинал неизменно так: «Сударь мой!» —Наши коммунары были люди с головой... Нас, бывало, считали «анархистами»,— глаза Топорова, подернутые дымкой, блеснули.— Приписывали и мне какое-то влияние, несколько раз снимали меня с работы... На мое место приехал молодой человек, совершенно невежественный, и запретил читки: «Никакой топоровщины!» Лишил меня и пайка, а мы в коммуне всё получали в натуре, купить было негде. Крестьяне тайно носили мне поесть. Придут, жалеют. А потом словно опомнились: «Что же это такое?!» И написали письмо в крайком партии. Это, я вам скажу, поступок! Вот, сударь мой милый, что было-то...
Как раз тогда и появился в алтайской коммуне журналист А. Аграновский. Потом он написал в своем очерке: «творить революцию в окружении головотяпов чертовски трудно».
Тридцатисемилетний Адриан Митрофанович тогда работал над своей главной книгой «Крестьяне о писателях», был в гуще жизни, был уверен в себе.
Учитель... Просветитель... Почему-то всегда, когда он рассуждал о личности педагога, волновался.
— Давным-давно,— как-то сказал он задумчиво,— я встретил в «Круге чтения» у Льва Николаевича Толстого мудрое изречение, принадлежащее ему самому: «Чтобы поверить в добро, надо начать делать его».
Не в этой ли диалектической формуле, испытанной Топоровым, кроется ответ на вечный вопрос, кто кого формирует: жизнь ли нас или мы ее?
Рисуя портрет Учителя, хотелось бы возразить тем, кто полагает, что прогрессивный педагогический опыт можно у кого-то «взять». Нельзя работать, как Сухомлинский, Шаталов, Щетинин, Ильин (этот список можно продолжить). Так вот взять и начать повторять буква за буквой — это утопия. Надо жить, как они, принять меру их труда, критерии их счастья, отказаться от стереотипов, манящих соблазнов — от того, от чего и они отказывались, испить их чашу и стать сродни им душой и собственной жизнью, по-своему, сообразно своему времени продемонстрировать стиль поведения великих учителей, а своей нравственностью подтвердить их нравственность,— только если всё это совершить, лишь тогда можно повторить их опыт и лишь тогда заработает их методика.
Чтобы происходило воспроизводство духовной традиции — традиции, которую мы формулируем как воспитание личности коммунистического типа, подобное должно воспитываться подобным. А не самой по себе методикой, пускай и самой передовой. Нужны передовые люди, вооруженные ею. Поэтому я вновь вглядываюсь в лицо Учителя, утверждавшего идеи добра и справедливости и творившего в борьбе обстоятельства собственной жизни. И говорю своему сыну, который стал учителем: «Повтори Топорова!» И с тем же призывом уместно обратиться к читателю, ибо повторить Топорова» — это значит жить одержимо, духовно наполненно, жить в постоянном творческом труде, быть новатором, борцом.
А теперь скажем несколько слов еще об одной стороне этого удивительного человека.
Это была увлекающаяся натура. Да и книга, которую вы держите в руках, убедит вас в этом.
Увлечения Топорова порою обескураживали и вселяли веру в возможности человека. На его этажерке лежали рукописи с такими названиями: «Копилка литературных курьезов», хрестоматия «В помощь начинающему скрипачу»... Уже вышли многими изданиями его «Крестьяне...», в короткий срок разошлись 100 тысяч экземпляров его автобиографии «Я — учитель», выпущенной Детгизом, но это как бы магистраль его жизни, его педагогический отчет: о себе, о времени, о делах минувших и нынешних. А вот литературные курьезы? Хрестоматия для скрипача? Хотя — что удивительного? Адриан Митрофанович, как увлекающийся человек, сам неплохо играл на скрипке, у него и в коммуне было в 20-е годы пятьдесят скрипок, он и в преклонные годы играл в Николаеве в самодеятельном оркестре, а внук Топорова — Володя Топоров, которого дед учил музыке, игре на скрипке,— закончил Московскую консерваторию, стал музыкантом, сейчас работает в оркестре Светланова.
Увлеченностью Адриана Митрофановича можно объяснить и то, что, когда ему исполнилось 80 лет, он начал бегать трусцой. Я шел быстрым шагом по зимнему Николаеву, был крепкий мороз с ветром, Адриан Митрофанович же, в длинном стариковском пальто, в шапке с опущенными ушами, бежал легонько рядом и еще переговаривался со мной, пропагандируя «бег ради жизни».
«Мозаика» — тоже плод увлеченности Топорова. «Многие коллекционеры, — говорил он о будущей своей книге,— собирают картины, редкие книги, открытки, почтовые марки, металлические и бумажные деньги, трубки, портсигары, птичьи яйца, спичечные коробки, конфетные и мыльные обертки и другие предметы, а я попытался собрать любопытные факты и эпизоды из жизни ученых, писателей, художников, композиторов, артистов театра, кино, цирка, словом, замечательных людей, создававших общечеловеческую культуру». И еще: «Я пытался представить героев эпизодов как живых людей в быту со всеми их личными особенностями, иногда странными, чудаческими. В моих миниатюрах нет ничего вымышленного. Все они извлечены из литературных источников и лишь сжато изложены мною».
Около десяти лет А. М. Топоров усердно разыскивал в старинной и новейшей литературе эти эпизоды. Вместе взятые, они представляют крупицы энциклопедических знаний, преподанных в занимательной форме. Топоров был уверен, что собранное им малоизвестно или вовсе неизвестно большинству читателей, особенно молодежи, и страстно хотел увидеть свою книгу изданной. Но не суждено было... Годы брали свое. Когда я еще раз приехал к нему, он уже не бегал трусцой, а разговаривал со мной, сидя на венском стуле, сложив руки на груди. Смотрел на меня и улыбался. Таким я его и оставил в памяти — под портретом Титова.
На вопрос о замыслах Топоров кивнул на этажерку, где в ту пору лежала в рукописи и «Мозаика»:
— Это бы показать свету. А потом... посмотрим.
Вчитайтесь в это послание Адриана Топорова. За многоликой пестротой — оттого и «Мозаика» — осколков человеческих судеб, драматических столкновений, порою курьезных, порою всерьез трагических — проступает облик и самого Топорова-читателя, умного, тонкого, чувствующего нерв чужой судьбы и как бы сопрягающего его с собственным нервом. Миниатюрные рассказы о многих удивительных людях — это и рассказ еще об одном замечательном человеке, имя которого — Адриан ТОПОРОВ.
Источник: НАСЛЕДСТВО УЧИТЕЛЯ./ Топоров А.М. Мозаика. - К.: Днипро, 1985. - С. 3-11